Постмодернизм

Постмодернизм – но­вая форма самоманифестации философией проблем, коренящихся в парадоксах и противоречиях идейного наследия Просвещения. Пост­модернизм – современная общекультурная тенденция западного са­мосознания, оказывающая влияние на весь остальной мир.

Постмодернизм – неопределенная, но устойчивая характеристи­ка стилевых и общеметодологических изменений (в искусстве, лите­ратуре, архитектуре и т. п.). О постмодернизме заговорили деятели искусства, искусствоведы, теоретики архитектуры и литературные критики в конце 60-х годов, что было своеобразной реакцией на уто­пический проективизм модернизма. Как ’постмодернистскую” оце­нивали свою позицию авангардные художники, музыканты, архи­текторы, теоретики искусства, подчеркивая свое несогласие с эстети­ческой теорией модернизма.

Боль­шинство исследователей приходят к убеждению, что постмодернизм связан с ощущением растерянности, с которым столкнулся человек позднебуржуазного (постиндустриального) общества, в котором ста­ла нарастать угроза самому существованию человечества в век декларируемой свободы и демократии, успехов науки и техники, усиле­ния мощи средств массовой информации, были утрачены иллюзии о всемерном процветании буржуазного общества и, как следствие, ста­ла нарастать фальшь и пустота в человеческих отношениях.

Именно эти изменения форм жизни, а не “деконструкция” как та­ковая, и привели к тому, что все чаще ведутся разговоры о “смерти” субъекта, автора, метафизики, истории, философии и т. п. Действи­тельно, современность отрицает старое, не “снимая” его в гегелевс­ком смысле. Это значит, что оно продолжает существовать в поле анонимных практик как след или призрак. Например, сегодня гово­рят о смерти “капитала”, об эпохе коммуникации.

В действительнос­ти мы видим, что капитал трансполитизировался, большие идеоло­гии распались, а рабочий класс растворился в некоем новом образо­вании. Новый “локомотив истории” – коммуникация, оказывается чем-то призрачным. Коммуникация, задуманная в теории (М. Бах­тиным, К. Ясперсом, Ю. Хабермасом, и др.) как дополнение труда и познания отношениями нравственного признания, то есть как место производства подлинно человеческого, на деле не нуждается в челове­ке, ибо сводит его к простому пользователю информационной сети.

Именно это обстоятельство – перевод “сущностей “классической философии в поле анонимного и скрытого,с одной стороны, и осознанию новых сущностей как симулякровус другой стороны, – объясняет странности постмодернистской техники и, прежде всего, “дессиминацию” (рассеивание) и “деконструкцию”.

Постмодернизм – это различные техники, тактики и стратегии философствования и критики модерна. Но нельзя ограничиваться попытками самоопределения постмодерна через противопоставле­ние и критику модерна. Замысел его теоретиков оказался бы непо­нятным и самопротиворечивым, ограничься мы критикой “логоцентризма” или его представлением как простого лозунга “долой рацио­нальность”.

Рассматривая многообразие попыток определения пост­модерна, можно выделить несколько важных особенностей. Прежде всего необходимо указать на правомерность зарождения постмодер­на внутри классической традиции, ибо сильнейшим стимулом раз­вития европейской культуры всегда была борьба противоположнос­тей, придающая динамизм всем сферам культуры и жизни. Собствен­но говоря, то, что называют постмодерном, возникло в ходе полеми­ки между защитниками и критиками новоевропейского идеала ра­циональности.

Это последнее положение стало предметом обширного философско-исторического анализа (“археологии знания”) Мишеля Фуко, результатом которо­го явилась попытка детотализации истории и общества, понимания истории как не-эволюционизирующего, фрагментарного простран­ства разрозненных компонентов знания, общества – как расплывча­той общности различным образом развивающихся уровней дискур­са, а личности – как фикции гуманизма, являющейся интегралом метастазирующего общества.

Следуя Ницше, но еще более того – ре­зультатам собственного анализа, Фуко отвергает претензии на цело­стный охват реальности в рамках единой философской системы. Основываясь на плюральное дискурсов, социальных институтов, ти­пов власти, которые составляют современное общество, он отказыва­ется и от единого метода философской интерпретации.

Критика “микрофизики власти” М. Фуко вылилась в требование “субверсии” и “трансгрессии”, ибо освобождение достигается не критакой, а переступанием, переходом через границы желаний, благода­ря чему человек может стать другим. Так, Жиль Делёз и Феликс Гваттари установили, что современный капитализм воспроизводит на уровне экономики и производства лишенные всякой субъективное “машины желания”: люди и их органы становятся винтиками соци­ального механизма.

Шизоанализ Делёза и Гваттари, транскодируя марксистскую тео­рию (первичность не потребностей, а желаний и бессознательного) в контексте идей Ницше и Фрейда, выстраивает модель постмодерни­стской эмансипации личности как отказа от нормализующей субъективности модернизма путем подавления эго и суперэго и высвобожде­ния тех областей бессознательного, в которых локализуется желание и волевые импульсы индивида. Отрыв от социальных макрострук­тур доминирования, проникающих в сознание через рациональные каналы, расщепляет унифицированные, жесткие сегменты иденти­фикации субъекта с группой, предоставляя возможность деструктив­ного перехода к аморфной личностной самоидентификации.

Концептуализация смерти субъекта в контексте постмодерниз­ма, по крайней мере, в представленных выше интерпретациях, впол­не естественно оказывается заключенной в рамки постмодерна, то есть, временной. И Фуко, и Делёз, и Гваттари находят субъекта здрав­ствующим в до-модернистских эпохах (Фуко – в Древней Греции, Делёз и Гваттари – в племенах номадов), предлагая эпохе постмодер­низма позаимствовать эти идеалы самосовершенствования (Древняя Греция) и воинственности как выражения свободы (номады).

Попыткой радикального, вневременного разрыва с субъективно­стью становится так называемый “метафизический поворот” Жана Бодрийяра. Метафизическим он именуется потому, что, согласно Бодрийяру, субъект эпохи постмодернизма проиграл свою битву с объектом, утратил свой шанс доминирования над объектом, возмож­ность (или невозможность) которого до последнего времени опреде­ляла траекторию западной метафизики.

Метафизика, по Бодрийяру, традиционно понималась как стрем­ление концептуализировать абсолютную реальность, рамки кото­рого задавала субъект-объектная дихотомия. Философия субъектив­ности (философия модерна) утверждала приоритет субъекта над объектом – иллюзию, которая демонстрирует свою несостоятель­ность в эпоху постмодернизма.

Объект становится для Бодрийяра эквивалентом злого гения Декарта, способным, однако, уже не просто на эпистемологические шутки, но на предательство фундаменталь­ного и вполне антропоморфного порядка, на преследование страте­гий, фатальных для субъекта. Фетишизация Бодрийяром объектив­ного мира, по сути, превращает субъекта в объект, лишает субъекта его творческого потенциала и способности к действию, признавае­мых отныне лишь за объектом.

Постмодернистской судьбой западного общества объявляет­ся даже и не ницшеанское “вечное повторение”, а “вечное ничто”, предвестником которого Бодрийяр считает параноидальную озабо­ченность проблемами передачи и хранения информации в преддве­рии того времени, когда и передавать уже больше будет нечего.

Для характеристики этих процессов Бодрийяр предлагает весьма точные концепты симуляции и симулякра. Последний представляет собой “точную копию, оригинала которой никогда не существовало”. Симулякр господствует в современной культуре, а его репрезентация великолепно осуществляется при помощи кино, телевидения, кули­нарии, развлечения. Переплетение их совмещает различные миры в одном времени и пространстве, что может приводить к усиленным поискам самоидентификации и к узкой культурной локализации. Но симулякр, как самодостаточный знак, поглощает социальный мир постсовременного человека.

Подобные выводы, невероятные как в историческом, так и в фило­софском плане, рождают вопросы о том, не становятся ли сами кон­цептуализации Бодрийяра и других теоретиков философии постмо­дерна “постмодернизированными”, пригнанными к скоростям, меняющимся модам, поверхностности и потребительской ориентирован­ности той самой эпохи, которую они пытаются отразить в рефлексии. Несомненно, однако, что проблематика, поднимаемая в них (пробле­матика субъективности), реальна, а попытки ее экспликации весьма значимы в контексте эволюции западной философии.

Субъективность в классической (модернистской) философии со времен Декарта сталкивалась с практически неразрешимой апорией обоснования ее нормативности, задававшейся рационалистическим толкованием субъективности как уравнивания субъекта с разумом. Еще Аристотель заметил, что прежде чем разум начинает мыслить, он не имеет актуального существования, будучи потенциально тож­дественным объектам своей мысли.

Бесконечно адаптируемый, ра­зум оказывается способным варьировать свои объяснительные схе­мы соответственно тем объектам, которые попадают в сферу его реф­лексии, создавая тем самым любые мыслимые нормативные струк­туры, от картезианской до кантовской, марксовой, фрейдовой и лю­бой другой. Субъективность как форма объективного синтеза полу­чает свое, пожалуй, самое грандиозное выражение в том, что, вслед за Мартином Хайдеггером, называют “картиной мира” или, вслед за Жаном-Франсуа Лиотаром, метанаррациями. Нормативность кар­тины мира или метанарраций, однако, так же проблематична, как и нормативность субъективности: нельзя утверждать с достаточной вероятностью, что та или иная картина мира (метанаррация) уни­версальна и вневременна.

Отказ современной культуры в кредите доверия метанаррациям и стал, согласно Лиотару, поворотом этой культуры от модернизма к постмодерну. Дискурс рационализма и инструментализма эпохи мо­дернизма сменяется в постмодерне дискурсом развенчания парадигм метанарраций, переходом от универсальности к раздробленности, многообразию, инаковости, маргинальное, различию.

Анализ это­го перехода, наиболее полно представленный в постмодернистской эпистемологии Лиотара, являет собой весьма любопытный фило­софский феномен, свидетельствующий о неудовлетворенности мета­физической и социально-культурно-исторической интерпретацией эпохи постмодерна. Анализ не обращения к явлению, а его рефлек­сии в знании, то есть двойная рефлексия, представляется в ситуации постмодерна чреватой весьма серьезными последствиями.

Эписте­мологический подход к постмодерну дает основания для того, против чего так настойчиво выступает сам Лиотар – вывода анализа за пре­делы рассматриваемой эпохи и обобщения его до уровня рефлексии над бытованием культуры. Парадоксальным образом именно этот подход представляется едва ли не единственно возможным философ­ским подходом к эпохе постмодерна, отвергающей метафизический анализ и в теории, и на практике. Рефлексия эпохи постмодерна в рамках философии постмодерна, оказывается, таким образом, улов­ ленной в рамки фундаментальной апории, ставящей под сомнение возможность философии постмодерна. Своеобразным подтвержде­нием этого является сама концепция Лиотара.

В критической литературе стало, по сути, общим местом упоми­нание апористичности общей позиции Лиотара, объявившего войну тоталитарности метанарраций и одновременно предлагающего сво­ему читателю новую большую историю современности – историю постмодерна как радикального разрыва с модернизмом.

Эпистемо­логический поворот делает эту позицию еще более апористичной, поскольку, с одной стороны, знание обобщает по самой своей природе (так что его философский анализ необходимо становится метанаррацией), а, с другой стороны, речь здесь идет о постмодернистском знании, знании разрозненном, гетерогенном, противоречивом (метанаррация по поводу которого полагается невозможной вдвойне). Однако даже не эти, весьма серьезные трудности являются наиболее показательными для концептуализаций Лиотара.

Как представля­ется, именно в этих концептуализациях в наиболее явной форме представлена апористичность самой философии постмодерна как интенции анализа радикального разрыва.
Радикальность разрыва постмодерна с предшествующими эпоха­ми становится, таким образом, разрывом с философией как таковой. Этим выводом ни в коей мере не перечеркивается постмодернизм как выдающийся феномен культуры последнего времени, вполне оправдывающий наваждение по его поводу.

Сомнения, выражаемые в дан­ном тексте, касаются лишь философии как саморефлексии определен­ного культурного этапа, заявляющего, вместе с этой философией и че­рез посредство ее, о своей тотальной инаковости. Ирония ситуации здесь в том, что сама философия постмодерна, заявляющая о смерти философии как таковой, как будто бы и не должна возражать.