Авторитарные теории

Наиболее законченной и целостной формой обобщенного знания обычно считаются научные теории, построение которых является высшим и в определенном смысле завершающим этапом научного познания.

Например, упорно сохраняется версия о том, что теория относительности явилась обобщением эксперимента Майкельсона и Морли. Ее не смогли поколебать даже неоднократные признания Эйнштейна в том, что он вообще не знал об этом эксперименте, когда разрабатывал свою теорию.

Эта идея, в современном науковедении обозначаемая как “тезис Дюгема- Куайна”, восходит еще к И. Канту.

Если факт соответствует теории, он рассматривается – естественно, ее сторонниками – как ее подтверждение. Если факт противоречит теории, она все равно не испытывает сложностей в обращении с ним.

Факт можно просто проигнорировать, признать его несущественным, переинтерпретировать, не признать собственно фактом, найти какие-либо процедурные огрехи в его установлении и т. д. Любые способы девальвации факта, а они всегда существуют, делают его неопасным для теории.

Б. Махони дает ряд полезных советов тому, кто не хочет отказываться от любимой теории под давлением противоречащих ей фактов:

1. Отрицайте валидность фактов (вследствие артефактов, невоспроизводимости, плохого измерения, методологических недостатков, сомнений в профессионализме экспериментатора).
2. Признайте эти факты, но отрицайте, что они способны повлиять на поддерживаемую вами теорию (т. е. переинтерпретируйте их как иррелевантные, малосущественные и т. д.).
3. Совершите “эсхатологический шаг” – признайте и факты, и то, что они бросают вызов вашей теории, но утверждайте, что “в конце концов”, когда будут собраны все релевантные данные, достоверность этой теории будет доказана.

Впрочем, подобные советы могут пригодиться разве что новичку. Любой теоретик – со времен Ньютона, который был признан “большим мастером спасения теорий”, владеет этим искусством в совершенстве, причем среди соответствующих стратегий явный приоритет отдается самой элементарной – простому игнорированию фактов.

Но если факт все же признан “чистым”, не может быть проигнорирован, переинтерпретации не поддается, он все равно не разрушителен для теории. У нее есть резервное средство ассимиляции противоречащих фактов – различные Ad hoc построения. Всевозможные дополнения к утверждениям теории придают им расширительный смысл, в который могут быть вписаны самые разные факты.

Поэтому эмпирическая проверка теорий – так называемые “решающие эксперименты”, как правило, ничего не дают. Более того, их результаты обычно интерпретируются на основе проверяемой теории, и она, как правило, получает подтверждение’. В результате, вопреки мрачной сентенции Т. Хаксли – “великая трагедия науки состоит в том, что гадкий факт может убить прекрасную теорию”, факты ни “убить” теорию, ни серьезно повредить ей не могуг.

И вполне уместна такая аналогия: “Научное исследование напоминает любовную интригу… отвержение однажды принятой теории напоминает отвержение любимой девушки, – оно требует большего, чем негативная информация о ней”.

Но бывают и более любопытные случаи, когда теория подкрепляется фактами, которые ей противоречат. Скажем, теория Ньютона долгое время считалась удовлетворительным объяснением закона Галилея, несмотря на то, что логически противоречила ему, полагая ускорение свободного падения постоянным.

Таким образом, не столько теории зависимы от фактов, сколько факты зависимы от теорий.

Как писал Эйнштейн, “именно теория определяет результаты наблюдения”. Они обретают статус фактов только тогда, когда наполняются некоторым теоретическим смыслом – объясняются какой-либо теорией.

Бывает, впрочем, и наоборот: несуществующие вещи признаются существующими потому, что они “должны” существовать исходя из теоретических представлений. Например, так называемые М-лучи “наблюдались” большим количеством физиков несмотря на то, что никогда не существовали.

Так что же, если не факт, способно “убить” теорию? Только соперница той же “весовой категории” – другая теория, имеющая более широкую “область значений”: дающая удовлетворительное объяснение тем фактам, которые объясняет ее предшественница, и к тому же объясняющая то, что та не может объяснить.

Впрочем, одна теория побеждает другую не “по очкам” – в результате автоматического подсчета относительного количества объясненных и необъясненных ими фактов.

Результат их соперничества определяется “арбитром”, в роли которого выступает то, что науковеды называют “общими смыслами”, – системы понимания изучаемой реальности, более общие, чем сами теории. Такими смыслами являются “парадигмы” (Т. Кун), “исследовательские программы” (И. Лакатос), “исследовательские традиции” (Л. Лаудан) и т. д.

Этот “арбитр” довольно-таки субъективен, а “смыслы”, предопределяющие отношение к теориям, аккумулируют в себе все многообразие социальных и психологических факторов, в системе которых протекает исследовательский процесс.

В результате, как пишет П. Фейерабенд, “теория, выдвигаемая ученым, зависит не только от фактов, имеющихся в его распоряжении, но и от традиции, представителем которой он является, от математического аппарата, которым случайно владеет, от его вкусов, его эстетических взглядов, от мнения его друзей и других элементов, которые существуют не в фактах, а в мышлении теоретика и, следовательно, носят субъективный характер”.

Тем не менее, если ученый принял некоторую теорию, ему очень трудно ее отвергнуть: он как бы срастается с ней. Во многом потому, что теория, которая создает имидж ее автору, становится частью его самого, а ее отвержение означало бы для него самоубийство.

Впрочем, не только процесс принятия и отвержения теорий обусловлен социально-психологическими факторами. Иногда ими наполнены и сами теории. В учебниках они обычно выглядят как системы математических формул, причем к такой форме репрезентации знания в последнее время тяготеют даже социальные науки. Однако в действительности формулы часто служат лишь формой выражения теорий. Что же в таких случаях представляют из себя сами теории, скрытые под внешней оболочкой формул?

Вот как ответил на этот вопрос Р. Герох, внесший признанный вклад в развитие теории относительности: “С моей точки зрения, теории состоят из неисчислимого количества идей, аргументов, предчувствий, неопределенных ощущений, ценностных суждений и так далее, объединенных в своеобразный лабиринт. Именно это скопление называется “теорией””.

Во многом поэтому теорию относительности мало кто понимает, хотя выражающие ее формулы известны всем. Но слишком существенный ее компонент составляет личностное знание, которое невыразимо в формулах. Естественно, еще больший удельный вес это знание играет в структуре теорий о человеке и обществе. Едва ли можно найти хотя бы двух ученых, которые одинаково понимали бы, скажем, теорию деятельности, воспринимая ее только как объективированное знание и вписывая в одно и то же смысловое пространство.

Таким образом, на всех этапах научного познания, вопреки распространенным мифам о науке, природа не “говорит сама за себя”, познающий субъект не столько “читает книгу природы”, сколько пишет ее, как бы пропуская знание, которое он вычерпывает из изучаемых объектов, через себя, в результате чего оно обрастает субъективными наслоениями.

Эти наслоения “субъективны” только в том смысле, что их источником является познающий субъект. Одновременно они объективны – и в том смысле, что не могут быть элиминированы никакими обезличенными познавательными процедурами, и в том, что являются основой построения объективного знания, не отклоняют познание от истины, а приближают к ней.